Энигматист [Дело о Божьей Матери] - Артур Крупенин

Немного вздремнув и соскоблив упрямую щетину, капитан отправился на доклад к Деду.

Накануне, основываясь на собственных оценках и прогнозах аналитиков, Лучко послал в Национальное центральное бюро Интерпола сообщение о том, что с высокой степенью вероятности может быть предпринята попытка переправить икону «Влахернской Божьей Матери», похищенную из Третьяковской галереи, в одну из стран, перечисленных в списке. Бюро надлежало как можно скорее по своим каналам уведомить полицейские власти соответствующих держав. Составленный капитаном перечень включал Словению, Австрию, Хорватию, Германию и Италию.

Дед бросил взгляд на стену с картой:

— Погоди-ка, но ведь Германия не граничит со Словенией. Так отчего она в списке? У тебя есть какая-то наводка?

— Ничего конкретного, кроме рекомендаций аналитического отдела.

— А что они говорят?

Лучко заглянул в блокнот:

— Что во время Второй мировой некоторые немецкие военачальники экспроприировали самые ценные и древние православные святыни. Не случайно крупнейшие собрания икон в Европе прописаны не где-нибудь, а именно в Германии.

— Вот как? — Генерал снова принялся изучать карту. — Тогда одобряю. — Он посмотрел на капитана своим фирменно-тяжелым взглядом. — В Интерпол просигналил?

— Так точно.

— А как обстоит дело с отечественными коллекционерами?

— Проверяем одного за другим. Пока никаких зацепок.

— Что-нибудь еще?

— Это все.

Едва заметным кивком Дед указал капитану на дверь и на прощание напутствовал его на кинологический манер:

— Ищи-ищи!

Следуя советам понимающей толк в любовно-академических делах «Дурочки», Зина набралась смелости и пришла на кафедру. Увидев Стольцева и слегка покраснев, она подошла к его столу.

— Ты что-то хотела?

«Вас!» — чуть было не выпалила Зина, но, сдержавшись, попросила нагрузить ее сверх программы в целях более углубленного изучения профильных дисциплин.

— Но ты и так занимаешься усерднее любого другого студента.

«Значит, он все-таки заметил?» — удовлетворенно отметила про себя Зина.

— Ты что, собираешься окончить мой курс экстерном?

— Что вы. Я бы скорее предпочла остаться на второй год.

Сказав это, Зина тут же прикусила язык. Стольцев, кажется, слегка напрягся, хотя виду постарался не подавать.

— А кроме того, не забывай, что я уже и так загрузил тебя расследованием. По моей милости ты теперь вынуждена тратить массу внеаудиторных часов на поиски информации и встречи со мной.

— Мне этого мало.

Последнюю фразу Зина произнесла с нежностью и надрывом нечаянного признания.

— Ну хорошо. — Стольцев поднял руки в знак капитуляции. — Я подумаю.

Кивнув и попрощавшись, Зина пошла прочь, убиваясь про себя: «Ну как, скажите, человек может быть таким умным и таким недогадливым?»

Сразу же после ухода Зины наблюдавший за разговором Буре сказал Глебу:

— Не уверен, что в следующий раз эта девица найдет в себе силы сдержаться и не кинется вам на шею.

— Бросьте, Борис Михайлович, Зинаидой Беляк движет исключительно любовь к наукам.

— К наукам, говорите? Ну-ну.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Будьте осторожны, мой друг. Беляк не какая-нибудь там фифочка, достойная того, чтобы ей морочили голову.

— Да я и сам знаю, — выдохнув, сказал Глеб и сокрушенно махнул рукой.

Затем они с профессором решили воспользоваться «окном» в расписании и немного пройтись.

Стольцев неспроста любил употреблять в адрес Буре выражение bellus homo. Дословно оно означает «красавчик» и в Древнем Риме применялось ко всякого рода модникам. Неизменно элегантный Борис Михайлович был одет в темно-синий блейзер и светло-бежевые, почти белые брюки. Кипенно-белую сорочку дополнял непременный галстук-аскот, бордовый в мелкий белый горох, завязанный затейливым авторским узлом.

Они вышли из учебного корпуса и отправились к близлежащему парку. О, как это было здорово, на полгода расставшись с опостылевшими пальто и плащами, прогуливаться туда-сюда по аллеям, небрежно забросив за спину снятые пиджаки!

Время от времени шутки ради Стольцев и Буре поочередно принимались строить глазки молодым и не столь уж молодым особам, сидящим на притаившихся в тени деревьев лавочках. Целью этой негласной дурашливой дуэли было стяжать как можно больше ответных «глазок». Исход поединка особого удивления у Глеба не вызвал. Испытав легкий укол ревности, он вынужден был признать, что, несмотря на свой почтенный возраст, не по-здешнему утонченный и невыносимо харизматичный Буре вырвал заслуженную победу, пускай и с небольшим отрывом. Глебу оставалось только попенять профессору на то, что выигрыш этот во многом объясняется временем дня, когда абсолютное большинство активного, а значит, и молодого населения столицы находится на рабочем месте или учится, на несколько часов уступив парки и аллеи пенсионерам и, что немаловажно, пенсионеркам.

Подтрунивая над проигрышем Глеба, Буре замедлил шаг и предложил присесть на свободную скамейку.

— О, насколько же прав был Аристотель, утверждая, что природа сотворила ягодицы для отдыха! — констатировал профессор, блаженно откинувшись на спинку. Присев рядом, Стольцев тут же в полной мере оценил мудрость величайшего из философов. Почувствовав, что коллегу так и распирает от желания выговориться, Буре легонько ткнул его локтем в бок. — Ну-с, выкладывайте.

Глеб в подробностях описал все то, что произошло с ним в НИИ реставрации. В полном изумлении от рассказа, профессор некоторое время почесывал бородку и рассеянно поглядывал в виднеющуюся сквозь листву синеву неба.

— Так что вы думаете? — нетерпеливо спросил Глеб.

Буре слегка ослабил вычурный узел своего «аскота»:

— Да уж, прелюбопытнейшая история.

— Но как вы объясните факт жертвоприношения перед христианской иконой?

— Хм, есть у меня одно соображеньице.

— Борис Михайлович, умоляю, не мучьте.

— Что ж, извольте. Первое, что приходит в голову, — второй эдикт Диоклетиана об очередном ужесточении гонений на христиан. Текста не сохранилось, но современники писали, что император под страхом смерти поголовно принуждал христиан к жертвоприношению. Аналогичные предписания сохранились и в последующих эдиктах.

— Да, но вы сейчас говорите о самом начале четвертого века, а икона-то датирована седьмым!

— Седьмым, говорите? А здесь не может быть ошибки?

Глеб пересказал Буре слова Лягина о том, что из-за многократных реставраций абсолютно точно определить возраст изображения крайне сложно.